Просторная палата была залита солнцем, которое бликовало на выкрашенных глянцевой краской стенах. Это была совсем ранняя весна, окна еще не мыли, но через мутные от пыли стекла было видно, как уже начали таять сугробы, как потекли первые ручейки вдоль дорог, как самые смелые барышни сняли шапки и поставили свои блестящие прически под первые теплые солнечные лучи.
В палате стояло с десяток маленьких кроваток, какие обычно есть в роддомах, кроваток для совсем крошечных младенцев. Большинство из них были пусты и только в одной под покрывалом, пахнущим казенным стиральным порошком и утюгом, кто-то закопошился. Через пару секунд из-под покрывала показался красный сморщенный носик, размером с небольшую пуговицу, зажмуренные глаза и, как и следовало ожидать, через пять секунд открылся красный беззубый рот, тут же наполнивший эту пустую комнату своим раздирающим пространство криком. Это был здоровый, естественный младенческий крик. Тот самый, который забирается во все углы и в каждую баночку, которые стоят на той высокой скрипучей этажерке в дальнем углу. Крик малыша пронизывает толщу старых кирпичных стен, вырывается наружу, и кажется, способен сбить с ног даже барышню без шапки, которая встретится ему по пути.
Малыш кричал уже несколько минут, но по-прежнему был в комнате один. “Что же такое могло произойти, что никто не спешит на помощь” — подумалось бы малышу, будь он чуть-чуть старше. Но ему всего-то несколько дней от роду, и большую часть времени, которое он провел здесь, В Доме Малютки, он спал и возможно даже не видел, что в этом здании всегда есть две женщины — нянечки, которые кормят, переодевают и всячески заботятся о таких же малышах, как он. Нянечки всегда мягкие и пахнут медицинскими халатами.
Но сейчас он почему-то не спешили, а младенец неосознанно кричал и откуда-то знал, что так и надо. Надо кричать на весь мир о себе, надо звать и требовать, чтобы все люди мира бежали на твой крик (не шли, а именно бежали, кричи громче, как будто произошло нечто ужасное!) целовали, обнимали, упрашивали — на меньшее соглашаться не стоит. Эти первые дни, недели, месяцы — это время, когда весь мир должен доказать, что он тебя ждал и тебе рад. Пусть мир бросит все свои дела немедленно, пусть он часами качает тебя на руках и говорит с тобой так, как будто именно твоего появления все человечество ждало всю свою историю. А ты будешь кричать только громче, проверяя, так ли сильно тебя любят, чтобы не упрекать тебя за этот шум. И наш маленький герой кричал именно так, и хотя не понимал зачем, но наращивал громкость, ведь никто так и не пришел — комната была абсолютно пуста, а за окном все также текли ручейки, таяли сугробы и солнце лениво светило всему кругом.
Младенец уже был весь красный, залит слезами, казалось, он плакал и кричал всем своим телом, каждая его клетка страдала и исторгала это страшный в своей требовательности звук. А нянечки все не шли, ведь у них пересменка, а завтра инвентаризация и надо было скоренько все обсудить с предыдущей сменой, чего дозаказать, где бланки заполнить. Кто ж знал, что именно в это время он проснется? Был бы еще кто в палате — разбудил бы соседей, устроили бы крик все хором, а тут он остался один в комнате, его и не слышат. А вообще все отделение любило этого крепыша и жалело, тут вообще было сложно не жалеть. Родители то ли алкоголики, то ли наркоманы, и когда он родился, то врачи вообще ничего хорошего не ждали. А он как-то постарался и выжил и даже вроде здоров, говорили, “Борец!”. Хотя все понимали, что дальше будет. Провинциальный детдом — без ужасов насилия, но все равно не очень хороший. Воспитатели там будут черствые, а вот друзья — настоящие. Правда увлечения у них с друзьями будут так себе: хулиганство, пивко, а потом уже и до воровства по мелочи дойдут. Не потому что бедность, а потому что захочется ему припомнить, что у вас у всех, чистеньких, все хорошо, а мы, детдомовские, с детства покалеченные в душе, там что вы нас теперь прощайте. Друзья окажутся на проверку так себе, сдадут ментам, а менты не простят, конечно, в детской комнате на учет поставят. Он озлобится, потом пацаны предложат что-нибудь попробовать, спайсы, скорее всего. Ему не понравится, но будет очень скучно, поэтому повторит еще и еще. А голова и так туго соображала (это он сейчас лежит, кричит своим здоровым как будто телом, но годам к трем уже даже воспитатели заметят, что мальчишка медленный какой-то, и память у него никудышная, решат, что видимо все-таки пила мать, когда беременная была). От скуки же потом впутается в историю, его уже по-серьезному закроют. Он опять будет звать на помощь, чтобы в каждом углу слышно, чтобы через все стены крик прошел, но никто не придет — пацан будет сидеть. Выйдет скоро уже совсем взрослым мужчиной. Будет не один, а с пацанами, братками, поселится в деревне, все будет хорошо, только пьянка здоровье все заберет. Любить, кстати, будет: она его предаст, как это часто бывает, а он не простит. После второй ходки за кражу почти сразу сляжет с тяжелым гриппом, не выкарабкается, потому что пойдет осложнение на сердце…
О, а пока мы тут фантазировали, он и притих. Устал, похоже, ждать. Спишь? Говорят, кстати, такое бывает — здоровые младенцы, от которых отказались родители, даже при должном кормлении и гигиене, бывает, не выживают. Вроде и по медицинским нормам все может быть правильно, а не хватит, как его называют, безусловного принятия: если не прижмут к себе, не потреплют за щечку, не скажут, как его ждали и хотели… Эй, малыш, открывай глазки. Покричи еще, нянечка уже у дверей, обязательно тебя услышит. Ну что же ты, малыш?
Апрель 2016